У Достоевского, по сути, все труды очень сложны в плане увлекаемости сюжетом. То, ради чего я его читаю - это его мысли, о мире, о духовности, о политике, да вообще обо всём, которые разбросаны по тексту через диалоги главных героев. Диалог Шатова со Ставрогиным о вере в Бога, Ивана с Алексеем об инквизиторе, и им подобное.
Цитата из "Бесов":
Цитата:
- Ни один народ, - начал он, как бы читая по строкам и в то же время
продолжая грозно смотреть на Ставрогина, - ни один народ еще не устраивался
на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну
минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом,
ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление
атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно.
Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли
лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца
веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и
господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила
есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец
отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего
бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, "реки воды живой",
иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как
говорят философы, начало нравственное, как отожествляют они же. "Искание
бога", как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком
народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога,
бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного.
Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до
конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий
бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей,
когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то
умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем
особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то-есть без
понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и
добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов
становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда
самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда
разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра,
хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же
давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый
страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до
нынешнего столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не приходило до сих
пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все
преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым
трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Все это ваши собственные
слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что я сам
только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее. В ваших же мыслях и
даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
Или вот ещё, о предреволюционном времени в России:
Цитата:
Я уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так-называемых "передовых" говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки "передовых", которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что впрочем тоже случается. У нас вот говорят теперь, когда уже все прошло, что Петром Степановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а та уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход -- я не знаю, да и никто, я думаю, не знает -- разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, -- все это вдруг у нас взяло полный верх и над кем же?